Интеллигент и смертельная опасность для его государства
Итак, на Родину Понтрягина надвигалась война.
Конструктор артиллерии Грабин в своих воспоминаниях «Оружие победы» рассказывает, как много в их деле занимали математические расчёты внутренней баллистики стволов, прочностные расчеты орудий, расчёты выбора крутизны нарезки канала ствола, насколько трудным, а порою и драматическим делом это было. Рассказывая о создании противотанковой пушки ЗИС-2, он пишет о проблемах расчёта крутизны нарезов для обеспечения кучности огня : «Конструкторы стали оставаться в отделе и на ночь. Несколько часов отдыха — и вновь за расчеты. Было приятно видеть такую самоотдачу, но беспокоило, как бы переутомление не сказалось на качестве работы».
Вот тут бы, казалось бы, и могли послужить Родине математики, которые, гарантирую, даже представить себе не могли, что работать можно так много, а перед войной и нужно так работать. Вообще, положение с математическим обеспечением проектных работ в СССР, судя по всему, оставляло желать лучшего, несмотря на сидящих в тылу «блестящих» математиков.
К примеру, советский «лучший фронтовой бомбардировщик войны» Ту-2, поставленный на вооружение в 1943 году, аналогичен немецкому бомбардировщику Ю-88, поставленному на вооружение в 1939 году. У этих самолётов примерно один и тот же вес (максимальный взлётный около 12 тонн), та же максимальная бомбовая нагрузка (около 2 тонн), та же максимальная скорость (550 км/час). Мало этого, у некоторых поздних вариантов Ю-88 все эти параметры значительно выше, чем у Ту-2.
Но Туполев оказался неспособным рассчитать прочность конструкции этого самолёта так, чтобы самолёт был способен пикировать, в связи с этим точность бомбометания Ту-2 с горизонтального полёта была низка и фронтовым бомбардировщиком его можно считать лишь условно. А Ю-88 был пикирующим бомбардировщиком, прочность его была такова, что он использовался даже как истребитель. Так вот, Туполев тоже получил задание на создание пикирующего бомбардировщика, но за 4 года конструкторских работ так и не справился с этой задачей - не имел тех уравнений и формул, которые имели немецкие конструкторы от немецких математиков, и по которым можно было рассчитать прочность узлов самолёта для его пикирующего варианта.
Но вернёмся к воспоминаниям Понтрягина.
Математик Понтрягин тоже чувствовал угрозу войны, и тоже принимал меры, но вот, что он по этому поводу сам вспоминает. Главу «Война и эвакуация» он начинает так:
«Ещё задолго до вторжения фашистской Германии в Советский Союз я жил с ощущением надвигающейся войны. Это были не месяцы, а скорее годы, может быть, два-три. Всякий свой план я мысленно оговаривал: если не начнётся война. Я даже произвёл некоторую подготовку к войне, а именно купил себе валенки, которые мне во время войны очень пригодились».
Если интересоваться историей своей Родины, то даже на удалении от того времени можно почувствовать боль советского человека военного времени от того, что вокруг уходят на фронт мужчины, с фронтов вести одна печальнее другой - немцы один за другим захватывают советские города и целые республики, в тыл потоком идут раненые и похоронки.
Ожидаешь прочесть об этом и у Понтрягина.
Да, у него тоже об этом кое-что есть, к примеру: «В первые дни войны были какие-то слухи об успешных действиях наших парашютистов в тылу немцев, но потом все они прекратились. И стало ясно, что наши войска отступают по всему фронту, по-видимому, в полном беспорядке.
Началась эвакуация из Москвы заводов. Стали поговаривать об эвакуации Академии наук с обязательной эвакуацией членов Академии в тыл. Эвакуация производила самое мрачное впечатление. Было видно, что нет уверенности в том, что мы удержим Москву. Мне эвакуация приносила ещё дополнительную боль из-за мелкого личного обстоятельства: в новой квартире я успел прожить только полтора года». Правда, это была вся боль Понтрягина от сдачи немцам Москвы, поскольку: «Первый месяц войны, проведённый в Москве, запомнился мне огромным количеством клубники, которое мы съели. Когда мы вернулись обратно в свою квартиру, вся она была усыпана хвостиками от клубники».
То, что в 1941 году в Подмосковье был хороший урожай клубники, то, что Понтрягин в помощь Родине бросал клубничные хвостики не в мусор, а прямо на пол, чтобы немцы сами убирали его квартиру, когда захватят Москву, - всё это интересно.
Нет, серьёзно, военный быт - его подробности - ведь тоже желательно знать. К примеру, вот Понтрягин пишет о награде за свою книгу «Непрерывные группы»:
«Когда были учреждены Сталинские премии, то в первый же год их присуждения книга была выдвинута Стекловским институтом на премию и получила премию второй степени. Это было 50 тысяч рублей, которые я получил перед самой войной. Эти деньги очень помогли нам во время войны!
Как только началась война, все вклады на сберкнижках были законсервированы. С каждой сберкнижки можно было взять в месяц не более 200 рублей. А Сталинская премия отличалась от них тем, что каждый месяц можно было брать 1000 рублей. Эти деньги помогли нам перенести эвакуацию. Цены на пищу росли с чудовищной быстротой, и эти 1000 рублей в месяц помогали нам удовлетворительно питаться в Казани в эвакуации».
Или: «Было предложено сдать все радиоприёмники на хранение, с тем, чтобы немцы не имели возможности сеять панику среди населения путём радиопередач. Очень многие, и я в том числе, издевались над обещанием вернуть приёмники. Однако, когда война стала подходить к концу, мы их получили обратно. Это было одно из проявлений того порядка, который сохранялся в стране».
Всё это, повторю, интересно.
Но ведь шла война, немцы были разгромлены под Москвой, и Москва, с квартирой Понтрягина, была сохранена. А в воспоминаниях никакой радости от этой победы Красной Армии нет, об этой победе под Москвой вообще ничего нет, но зато есть, к примеру, подробное описание битвы с соседом по квартире в Казани:
«Испортились у меня отношения также с Плеснером, который до войны был моим другом. Причиной этой порчи было проживание в одной квартире. У нас с Плеснером происходило множество мелких конфликтов. Об одном из них расскажу. В наших комнатах была общая печь, выходящая в обе комнаты. Нужно было установить ту долю дров, которую должны были вносить мы, с одной стороны, и Плеснер, с другой стороны. Плеснер заявил, что, поскольку печь греет его комнату гораздо сильнее, чем нашу, его доля должна быть меньше. А я имел противоположную точку зрения. Мне удалось преодолеть его сопротивление только после того, как я заявил, что если он так будет себя вести, то я поставлю в своей комнате отдельную печь, и не буду топить общую совсем». Вот такие вещи интеллигент помнит и через 40 лет, скорее всего, потому что ни в каких иных событиях он не участвовал даже мысленно.
Летом 1942 года советский народ начал сражение за Сталинград. У Понтрягина: «Летом 1942 года мы провели один месяц в доме отдыха под Казанью, на Волге. Это как-то напоминало немного прежнюю жизнь. Ездили на лодке на противоположный берег Волги. Волга в этом месте была широкой, и переезд не представлялся мне простым делом.
Первое время нашего пребывания в доме отдыха мы с радостью наблюдали, как по Волге снизу вверх по течению шли суда, гружённые нефтью. И вот это движение прекратилось. Немцы вышли к Волге и перерезали эту коммуникацию». И это всё. И даже слова нет о победе советского народа под Сталинградом. Интеллигенту это было не интересно.
А вот, что написано о Курской битве: «На Орловско-Курской дуге немцы были разгромлены. По-видимому, этот разгром был заранее предусмотрен и планировался. Немецкое наступление началось именно тогда, когда это было для русских удобно и известно заранее, по крайней мере».
И о событиях войны это всё.
В 1944 году по Москве провели 57 тысяч немецких пленных во главе с 19 пленными немецкими генералами. И даже об этом нет ни слова, хотя с весны 1943 года Понтрягины уже вернулись из Казани в Москву. Но в Москве Понтрягину были более интересны проблемы выращивания овощей на выделенном им огороде.
Нет, Понтрягин, безусловно, желал победы Красной Армии: «Мрачные мысли о том, что будет с нашей страной и со всеми нами, в случае если война будет проиграна, преследовали меня. Мне казалось, что советскую интеллигенцию в случае проигрыша войны может постичь та же самая участь, которая постигла русскую буржуазию и русскую интеллигенцию после Октябрьской революции: эмиграция или жалкое прозябание в собственной стране». Как видите, что будет с народом, Понтрягину было совершенно наплевать, речь идёт только о себе, любимом, - о том, что немцы могут быть для российского интеллигента хуже, чем большевики.
Алчность интеллигента
Интересный штрих к раздаче орденов в тылу.
В 1945 году Понтрягина не только наградили орденом «Трудового Красного знамени», но и медалью «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»! И это при том, что в мемуарах и намёка нет на то, что он хоть что-то сделал для победы в войне. Нет, он занимался математикой, как и раньше, - как развлечением, - и по его словам, много занимался. Но вот только нет ни слова о том, что эти его математические развлечения хоть в чём-то помогли советскому народу победить всю, на тот момент фашистскую Европу во главе с немцами.
Во всей главе «Война и эвакуация» помещены только интересные рассказы о том, как они с женой и матерью добывали еду, как ссорились и разводили склоки, даже о том, как какали в условиях отключения водопровода. Но о том, что Понтрягин сделал для победы в войне, ничего нет. Я не могу утверждать, что он вообще ничего не сделал для этого, но, повторю, у него просто ничего об этом нет.
Понятное дело, что не интеллигента это заботы - народное быдло от всех неприятностей должно само защитить себя и, главное, интеллигента.
Но ведь после войны две награды ухватил! Сумел!
Вот его собственный штрих к жизни и работе интеллигентов в эвакуации во время войны, в данном эпизоде - в 1942 году, во время решающей Сталинградской битвы.
«Как раз в это время, в ноябре, должна была состояться сессия Академии наук в Свердловске. Мы её нарекли обжорной сессией. На неё я поехал с женой. Было решено, что из Свердловска мы поедем прямо в Москву, не останавливаясь в Казани. Так и сделали. Сама поездка в Свердловск и пребывание в Свердловске были очень интересными.
…Не помню, в чём заключалась научная сторона Свердловской сессии. Основное впечатление осталось от того, что нас в Свердловске обильно и вкусно кормили. Я не мог съесть всего того, что имел право есть, опасаясь заболеть и потерять возможность есть. Я помню, что в тарелку гречневой каши я клал сто граммов сливочного масла. До пирожных я никогда не мог добраться, опасаясь переесть. На предыдущей аналогичной сессии одна жена академика умерла от переедания. Во время этой ноябрьской сессии в Свердловске там находился Московский государственный университет в эвакуации, который первоначально был эвакуирован в Ашхабад, а потом переведён в Свердловск. Там я встретился с профессором В.В. Степановым. Он был совершенно голодный и говорил о себе так: «Я — голодный человек». Уезжая из Свердловска, мы везли с собой пирожные и плюшки, которые передали на Казанском вокзале моей матери, проезжая через Казань».
Страна проливала реки крови в отчаянной решимости защитить свою независимость, страна оторвала от военных нужд транспорт и продовольствие, чтобы собрать этих учёных в Свердловске, а Понтрягин не помнит, чем они в Свердловске занимались. Кроме, естественно, того, что они вкусно жрали.
Интеллигент!
Понтрягин вспоминает: «Жизнь в Казани не была переполнена одними только трудностями и тяжкими переживаниями. Было и много хорошего. …Я гораздо больше общался, чем это было в Москве, с сотрудниками Академии наук, так как все мы жили не очень далеко друг от друга. Общение доставляло, в основном, мне большую радость. Среди лиц, с которыми я часто встречался, были Александров, Колмогоров, Люстерник, Ландау, Лифшиц. Общение со всеми ними было очень интересным и привлекательным для меня». Кто бы спорил, ведь указанные лица, в отличие от самого Понтрягина, были потомственные интеллигенты (хотя и не все из дворян).
А из книги жены Л. Ландау, Конкордии (Коры) Ландау-Дробанцевой, можно узнать довольно интересные подробности о пребывании в эвакуации во время войны этих «выдающихся физиков», в данном случае потомственных интеллигентов Льва Ландау и братьев Лившицев, из которых Евгений Михайлович Лившиц тоже числится в выдающихся физиках как соратник Ландау.
Вот Дробанцева сообщает о нём:
«Привычку копить деньги Евгений Михайлович унаследовал от своего отца-медика. Когда сыновья подросли, их отец сказал так: «Раз «товарищи» уничтожили у нас, врачей, частную практику, сделав в Советском Союзе медицинскую помощь бесплатной, мои сыновья станут научными работниками». С большой гордостью об этом рассказывал сам Женька, восхищаясь прозорливостью своего отца. «Действительно, папа оказался прав, ведь самая высокая заработная плата у нас, у научных работников». И, как ни странно, младший сын медика Лившица, Илья, тоже вышел в физики».
Дробанцева сообщает и такие подробности накопления денег.
«Осенью 1942 г. в Казань из Харькова приехал Илья Лившиц, хотя их институт был эвакуирован в Алма-Ату. Вечером от Женьки Дау вернулся очень возбужденным:
– Коруша, какую массу золота я видел у Женьки! Первый раз видел золото царской чеканки. Продемонстрировав мне свое золото, Женька и Илья стали меня уговаривать сейчас под шумок пробираться к персидской границе, а когда немцы возьмут Волгу, перейти границу и пробираться в Америку. Золото-то поможет до Америки добраться…
– Дау, а ты не посоветовал Женьке сдать свое золото в фонд победы?
– Коруша, мы победим без Женькиного золота, но про золото ты знать не должна. Я дал слово о золоте тебе не говорить. А главнейшее – я сейчас нужен стране, я ведь тоже работаю на Красную Армию».
Что дал Ландау Красной Армии (в годы войны - профессор МГУ), утаив от нее золото Лившица, из воспоминаний, да и из биографии Ландау понять невозможно - Ландау для победы пальцем о палец не постучал. Но «устроились» они в тылу неплохо: «Пайки по карточкам у нас были более чем приличные. Женьку поразила разница твердых цен по карточкам и цен на черном рынке. Он решил обогатиться. Продавал все, даже мыло».
То есть настоящие интеллигенты не терялись в тылу, в эвакуации: воспользовавшись получаемыми за бесценок продуктами, они увеличивали количество своего золота, перепродавая продукты тем, кто делал оружие для Красной Армии.
Путь российского интеллигента
«Жизнеописание Л.С. Понтрягина, математика, составленное им самим» по своей сути делится всего на три части.
Первая часть (не физически, а по смыслу), это собственно математика - какие-то математические идеи в математических символах. Не понятно, кому они адресованы, - какой читатель способен эту часть понять? Но, видимо, эта часть должна давать читателю знать, что перед ним воспоминания математика.
Вторая часть - это бытовуха про то, как автор ел, спал, отдыхал и развлекался. В том числе, как отдыхал в санаториях и курортах (а это он делал и по паре раз в год), как развлекался на различных математических конференциях за границей, как занимался плаванием и т.д. Не спорю, мне это было интересно, но это я мог прочесть и у любого другого интеллигента.
И третья часть - самая обширная - это склоки. Склоки со всеми. Надо сказать, что будь Понтрягин дворнягой, про него сказали бы, что он «нормальной злобности».
Склоки со всеми - с учителями и учениками, с товарищами и соседями, с родной матерью и домработницей, само собой, с первой женой, - все отравляли Понтрягину жизнь, все её укорачивали, пока, наконец, его не спасли смерть матери, выселение домработницы из его квартиры, вторая жена, вегетарианство и сыроедение.
Но самые главные склоки были за места в Академии Наук - вот уж было, где разгуляться, вот уж было, где побороться стенка на стенку за государственную халяву в виде звания академика и кучи всяческих «ништяков» к этому званию. И Понтрягин в этой части много, что рассказал о тех, кто числился в СССР «выдающимся учёным». Видно было, что Понтрягин пытается как-то соблюсти корпоративную солидарность и не выносить на люди мерзкий сор, но его прорывало. К примеру.
«Мне запомнились сентябрьские выборы 1943 года, происходившие уже в Москве после возвращения из эвакуации. Тогда по Отделению физико-математических наук были выдвинуты в академики Курчатов и Христианович».
При обсуждении кандидатуры Курчатова против него решительно выступал П.Л. Капица, который стремился провести в академики Алиханова. Академик-секретарь Отделения А.Ф. Иоффе указывал на то, что имеется настойчивое пожелание избрать Курчатова, а Капица требовал письменных указаний, которых Иоффе не имел. В результате, Курчатов был провален, а Алиханов выбран. Курчатов был выбран только после предоставления специального места.
Только теперь видно, кто есть кто? Огромная роль Курчатова общеизвестна, а Алиханов после избрания открыл целый ряд новых элементарных частиц, но потом обнаружилось, что открытие это основано на неправильном толковании эксперимента, и никаких частиц не было открыто».
Тоже, между прочим, познавательно для тех, кого интересует, что за банку с пауками представляет собою отечественная Академия Наук.
Ну и, наконец, как это - российский интеллигент, и не поддерживает антироссийских деятелей? Это же невозможно!
И мы читаем: «Немногие произведения Солженицына, опубликованные в Советском Союзе, — «Один день Ивана Денисовича», «Случай на станции Кочетовка», «Матрёнин двор» — кажутся мне очень совершенными литературными произведениями, хотя и с сильным оттенком мрачности. Более крупные вещи читал на русском языке во время своих поездок за границу. …В день пятидесятилетия, хотя он был в большой опале, я послал ему телеграмму в Рязань — такого содержания: «Великого русского писателя Александра Исаевича Солженицына горячо поздравляю...» и т.д.».
***
В итоге, да, Лев Семёнович Понтрягин это выдающийся русский математик, выдающийся профессор - преподаватель математики.
Но при этом он и типичный российский интеллигент.
Ю.И. МУХИН
